В Будапеште, занимаясь преподаванием некой расплывчатой философии, он приобрел небольшое количество последователей среди своих студентов, которые нашли в словах Теодора больше огня, чем это было на самом деле, поскольку он красноречием никогда не отличался, считая ораторское искусство чепухой. Тем не менее он стал в какой-то мере понимать их потребности. Он следил за их страстью и, будучи по природе своей миротворцем, ответил тем, что наделил ее голосом – по совести говоря, довольно сдержанным, но голосом, который они уважали заодно с прекрасными манерами и духом старого, лучшего порядка. К тому времени он был в возрасте, когда юношеская лесть воодушевляла, а он всегда отличался тщеславием. И благодаря тщеславию он позволил себе быть подхваченным контрреволюционным течением. Поэтому ужасной ночью 3 ноября 1956 года, когда советские танки повернули от границы и окружили Будапешт, ему не оставалось ничего другого, как спасать свою жизнь, что он и сделал, бросившись в объятия английской разведки.

По приезде в Вену Профессор первым делом должен был позвонить своему венгерскому другу по Оксфорду, требуя от него в своей безапелляционной манере денег, связей и писем, свидетельствующих о его заслугах. Оказалось, что друг этот тоже дружит с Цирком. В общем, вербовка в этом сезоне удалась.

Не прошло и нескольких месяцев, как Профессор был зачислен на работу. Ухаживания почти не было, как и заискивания, не было и привычной суеты поклонников. Предложение было сделано и принято как должное. За год с щедрой помощью американцев Профессор Теодор устроился в Мюнхене в удобном доме на берегу реки, с машиной и преданной, но какой-то растерянной женой Хеленой, которая сбежала вместе с ним – похоже, к его огорчению. С этого момента и на невероятно долгое время Профессор Теодор был главным оружием против Венгрии, и даже Хейдону не удалось его подсидеть.

Его прикрытием была работа на радио “Свободная Европа” – он был настоящим зубром в отношении всего, что касалось венгерской истории и культуры, лучшего для него и не придумаешь. А ничем большим он никогда и не был. Вдобавок он читал немного лекций и давал частные уроки – в основном, как я заметил, девушкам. Его нелегальная работа, которая благодаря американцам прекрасно оплачивалась, состояла в том, чтобы развивать свои отношения с бывшими друзьями и студентами, чтобы стать для них центром, вдохновляющей идеей и под руководством сформировать из них оперативную агентурную сеть, хотя ничего, насколько мне известно, из этого не вышло. Это была нереальная работа и лучше выглядела на бумаге, чем в действительности. Все же она шла и шла. Она шла пять лет, потом еще пять, и к тому времени, когда я принял папку с делом великого человека, она продолжалась вот уже пятнадцать невероятных лет. Таковы некоторые операции, и застой лишь благоприятствует им. Они недороги, они не имеют решающего значения и совсем необязательно куда-то должны вести – как никуда не приводит и политический тупик – и не скандальны. Ежегодно, когда слушается годовой отчет, их принимают без голосования, пока долговечность не становится их оправданием.

Теперь я бы не сказал, что Профессор за все это время ничего для нас не сделал. Сказать так было бы не только несправедливо, но и унизительно для Тоби Эстергази, который и сам был венгерского происхождения и, восстановившись в своих правах После Провала, стал вести профессорское дело. Тоби дорого заплатил за свою слепую поддержку Хейдона, и, когда ему дали Венгерский отдел – а это никогда не считалось самым высоким постом среди стран Железного Занавеса, – Профессор быстренько стал самой важной фигурой в личной реабилитационной программе Тоби.

– Я сказал бы, Нед, что Теодор – наша звезда первой величины, – уверял он меня перед моим отъездом из Лондона во время обеда, за который чуть было не заплатил. – Старая школа, полная свобода действий, много лет в седле и предан, как пиявка. Теодор – это наш стопроцентный козырь.

И конечно, одним из самых замечательных достижений Профессора стало то, что ему удалось избежать хейдоновского сокращения, то ли потому, что ему повезло, то ли, выражаясь менее милосердно, он был не настолько умен, чтобы заслужить интерес деятельного предателя. Готовясь принять дела и находясь в отпуске в Ивисе – предшественник мой умер от инсульта, – я не мог не заметить, что, несмотря на то, что персональное дело Теодора насчитывало несколько томов, папка с результатами его работы была необычайно тонка. Отчасти это можно было объяснить тем, что его главная функция заключалась скорее в том, чтобы выявить талант, чем его использовать, а отчасти тем, что те несколько источников, которые за долгий период времени он добавил к нашей агентурной сети, работали на нас все еще относительно непродуктивно.

– Я бы сказал, Нед, что Венгрия – чертовски труднодостижимая цель, – заверил он меня, когда я тактично это ему высказал. – Она слишком открыта. А при открытом доступе получаешь много дерьма, о котором и без того тебе известно. Вместо драгоценностей Короны получаешь общедоступную информацию. А кому она нужна? Но вот что Теодор дает американцам – это фантастика.

Вся суть, казалось, в этом и состояла.

– А что в действительности он им дает? – спросил я. – Кроме сердец и умов, которые он ловит по радио, и статей, которые никто не читает?

Улыбка Тоби стала до противного надменной.

– Извини, старина Нед. “Пределы необходимой информации”. К этому тебе доступ не оформлен.

Несколько дней спустя, как того требовал протокол, я заявился к Расселу Шеритону на Гросвенор-сквер, чтобы попрощаться. Шеритон был главой Штаб-квартиры Братьев в Лондоне, а также отвечал за их операции в Западной Европе. Я выждал подходящий момент и произнес имя Теодора.

– Что ж, на этот вопрос, Нед, должен ответить Мюнхен, – быстро сказал Шеритон. – Ты меня знаешь. Никогда не браконьерствую в чужих владениях.

– Но приносит ли он вам пользу? Это все, что я хочу узнать. Ведь и джо выгорают, так? Все-таки пятнадцать лет.

– Честно говоря, Нед, мы считали, что он приносит пользу вам. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает на своих плечах весь свободный мир.

Нет, подумал я. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает Тоби на своих плечах. Но я не был циничен. В шпионаже, как в общем-то и в жизни, всегда легче сказать “нет”, чем “да”. Я приехал в Мюнхен и был готов поверить, что Теодор – звезда, которую Тоби вознес на небеса. Единственное, что мне было нужно, – в этом убедиться.

И я убедился. По крайней мере, сначала. Он был великолепен. Я считал, что мой брак с Мейбл освободил меня от таких поспешных проявлений восторга, что в некотором смысле так и было до той минуты, когда однажды вечером он открыл мне дверь и я решил, что натолкнулся на одну из прекрасно сохранившихся реликвий среднеевропейской истории и все, что мне приличествует сделать, это сесть, как остальные его последователи, у его ног и впитывать в себя его мудрость. Вот для чего нужна Служба, подумал я. Такого человека надо беречь, хотя бы даже ради него самого. Культура, подумал я. Широта. Годы и годы служения.

Он принял меня тепло, но соблюдая некоторую дистанцию, что соответствовало его возрасту и положению. Он предложил мне бокал прекрасного токайского и доставил удовольствие рассказом о его происхождении. Нет, признался я, о венгерских винах я знал мало, но не прочь был бы поучиться. Он говорил о музыке, в которой я тоже ужасный профан, и проиграл мне несколько тактов на своей бесценной скрипке, той самой, объяснил он, которую привез с собой, когда бежал из Венгрии, и которая была выполнена не Страдивари, а кем-то несравнимо лучшим, чье имя уже давно вылетело у меня из головы. Я думал, что на мою долю выпала потрясающая привилегия общаться с агентом, который бежал со своей скрипкой. Он говорил о театре. На гастролях в Мюнхене в то время была венгерская театральная труппа с удивительным “Отелло”, и, хотя мы с Мейбл спектакля еще не видели, его мнение по этому поводу привело меня в восторг. Одет он был в то, что немцы называют Hausjacke [14] , черные брюки и пару до блеска начищенных ботинок. Мы говорили о боге и мире, ели такой гуляш, какого я в жизни не пробовал, – шепотом извинившись и покинув нас, его подала нам смущенная Хелена. Эта высокая женщина, вероятно, когда-то была красивой, но предпочла перестать за собой следить. В конце обеда мы выпили абрикосовой палинки.